Рюрик Ивнев
Поэт, писатель, переводчик, мелкий чиновник, гей, завсегдатай “Бродячей собаки”, близкий приятель Есенина и Мандельштама, знакомый всех и вся, большевик, пламенный оратор-пропагандист, секретарь Луначарского, имажинист, футурист, журналист, глава Всероссийского Союза поэтов Михаил Александрович Ковалев, больше известный как Рюрик Ивнев, прожил на Лахтинской, 20 с мая 1916-го до мая 1918-го.
Подробно пересказывать биографию Ковалева-Ивнева довольно бессмысленно — он оставил после себя несколько книг мемуаров и множество дневников. Краткая версия такова.
Родился в Тифлисе в 1891 году в большой дворянской семье. Отец, помощник прокурора Кавказского Военно-Окружного суда, умер, когда сыну было 3 года. Мать, единственный человек, любовь к которому Ковалев пронес через всю жизнь, воспитывала его и его непутевого брата одна — пошла работать и довольно быстро стала начальницей женской гимназии в Карсе. Михаил без особого рвения учился в кадетском корпусе в Тифлисе. Его больше интересовали литература, политика и богоискательство. Он рано начал писать стихи, вести дневники и обсуждать с товарищами происходившее в стране. Все близкие ему люди были крайне левыми: горячо любимая тетушка, эсерка Тамара Принц, застрелилась после неудачного покушения на командующего Одесским военным округом, а главный друг детства Павел Павлов погиб в гражданскую войну, за короткое время став знаменитым красным командиром.
После окончания корпуса Ковалев переезжает в Петербург, поступает на юрфак, сотрудничает с левыми изданиями. Получив диплом, служит чиновником в канцелярии Государственного контроля. В это же время начинает публиковать стихи в сборниках и газетах, в том числе в большевистской “Звезде”.
В 1912 году Ковалев пишет гей-роман “Юность”, отчасти автобиографический. 19-летний герой, студент филфака Борис Арнольдович Анайцев, ведет бурную личную жизнь — несчастный роман с молодым врачом, нераскрытое убийство, костюмированные оргии в закрытых клубах, платный секс с вокзальным носильщиком, БДСМ-священник, дуэль, трансвеститы в Технологическом институте, счастливая любовь с гимназистом 7-го класса. Рукопись он показал Блоку, которому та не понравилась. То ли поэтому, то ли потому что книга была слишком откровенной, Ковалев не пытался напечатать ее ни до 1917, ни в первые послереволюционные годы, когда гомосексуализм был декриминализован. В результате текст, интереснейший документ эпохи, впервые был напечатан только в 2007 году в журнале “Крещатик”.
В 1913 году Ковалев становится одним из членов объединения “Мезонин поэзии”, выпускает первую книжку стихов — “Самосожжение”, для которой придумывает псевдоним “Рюрик Ивнев”. Название сборника довольно точное. В Ивневе с трудом уживались его политические взгляды, глубокая религиозность, ксенофобия, брезгливость, сексуальные предпочтения и постоянные романы. Его дневники полны самобичевания.
В 1917 году выходит его роман “Несчастный ангел”, декадентский римейк “Федры”. После февральской революции Ивнев становится пламенным большевистским пропагандистом. После октябрьской — приходит в Смольный и работает секретарем Луначарского. Это и стало в конце концов причиной его переезда в Москву.
К концу 1920-х Ивнев снижает интенсивность своей общественной жизни. В 1920-х — начале 1930-х он много пишет для газет и журналов, колесит по всей стране. В самые страшные 1936–38 годы, когда погибла значительная часть друзей его юности, он переезжает с места на место каждую неделю. Возможно, это его и спасло.
Перед войной он переезжает на Кавказ и проводит там все военные годы, работая в газете “Боец РККА”, и часть послевоенного времени. После войны жизнь его успокаивается, он становится типичным советским литератором второго ряда, успешно избегает репрессий. Пишет стихи, выпускает мемуары, пьесы, много переводит поэтов из южных республик и классику восточной литературы.
Дневники, которые Ивнев вел всю свою жизнь, он переработал во множество книг, частью документальных, частью беллетризованных: “Богема”, “В вихре революции”, “Память и время”, “Часы и голоса”, “У подножия Мтацминды”, “Жар прожитых лет”… Издан и сам дневник с обширными комментариями — непонятно, впрочем, насколько полный: вроде бы архив Ивнева разобран не до конца. Дневниковые записи порой производят странное впечатление. Множество откровенных деталей — и при этом полное отсутствие важнейших событий, и личных, и исторических. Можно объяснить то, что в дневнике никак не упомянуты смерти Ленина и Сталина, репрессии друзей и знакомых, XX съезд, Хрущев и Брежнев — но нет там, в общем-то, и смерти мамы и брата, самоубийств Маяковского и Есенина, войны в целом и смерти тетушки в блокадном Ленинграде в частности. Целые темы исчезают — после смерти патриарха Тихона в 1925 году и окончательной победы обновленческой церкви из дневника пропадает религиозная линия, после облав на гомосексуалистов 1933 года исчезает романтическая-эротическая. Впрочем, старые записи, из-за которых у Ивнева могли быть большие неприятности, попади они не в те руки, он не уничтожал — рисковал.
Жизнь Ивнева на Лахтинской описана в дневнике детально. После десятка съемных комнат и углов в мае 1916 года Рюрик наконец перебирается на “милую провинциальную Лахтинскую”. Тут живет его тетушка Ксения Петровна Шевцова, вдова полковника Генерального штаба, вместе со своим 13-летним сыном Колей. Она снимала квартиру №36 на последнем шестом этаже дома. Квартира эта выходит на улицу, у нее стандартная для всех фасадных квартир дома планировка и балкон, на котором Ивнев часто сидит и смотрит на облака.
Часть лета 1916 года, пока хозяйка уехала в Кисловодск, Ивнев проводит в квартире своей знакомой, потомственной почетной гражданки Софьи Исаевны Аносовой, “одной из талантливых слушательниц известного профессора Зелинского” — непонятно, впрочем, какого: то ли химика Николая Дмитриевича, то ли античника Фаддея Францевича. Аносова живет на одной лестничной площадке с Шевцовыми — пока неизвестно, в какой именно квартире, но, видимо, в одной из тех, окна которых выходили во двор: из ее окон были видны трубы и стены домов. Ивнев занимает у нее “маленькую комнату”.
К концу лета Ивнев окончательно перебирается к тетушке: “Ксеня, вернувшись из Кисловодска, предложила мне жить у нее и предоставила мне Колину комнату, Коле дала свою, а себя устроила в бывшей столовой, столовую перенесла в гостиную”. Бывшая Колина комната располагалась возле кухни.
Обстановка в комнате Ивнева была довольно скромная: письменный стол, большое зеркало, “зелененькая кушетка”, деревянная фигура Нила Столбенского. Рюрику не хватает только комнатных цветов: “Необходимо завести в комнате цветы (больше зелени). И как приятно будет спать. Точно в саду”. Зато было светло: “Окно у меня открыто и с моего шестого этажа видно только огромное синее небо”. Известно, что в квартире было электричество — “В комнате Ксени, прощаясь и повернув выключатель (тут электричество)” — но у себя Рюрик работает то при церковных, то при елочных свечах. То ли лампочки были не во всех комнатах, то ли электричество в революционные годы постоянно отключали. Одна из дверей комнаты выходила в коридор, в котором висела Колина “карта двух полушарий”.
Хотя во всех квартирах были полноценные ванные, Рюрик почему-то бреется и вытирает руки в свой комнате. В квартире была столовая (там стоял большой красный диван), но Ивнев часто пьет чай и перекусывает у себя — особенно в последние месяцы своей жизни на Лахтинской, когда в городе стало туго с провизией: “Самое омерзительное, что может быть, — это есть тихонько от других. В этом есть какая-то “подлинная подлость”. А между тем приходится, т.к. чувствуешь себя всегда “готовым пообедать””.
Из записей Ивнева мы знаем, что на крыше, над лестницей было световое окно: “22 декабря, сумерки; поднимаясь к себе в 6-й этаж по совершенно темной лестнице (электричество еще не дано) и глядя наверх в “провал” (для лифта). Кругом совершенно темно, а сверху через окошко на крыше падает сумеречный, еще дневной свет, и перила образуют какую-то странную ломанную линию, немного напоминающую почему-то картинку к рассказу “Вий” (на которой изображен летящий гроб; линия перил напомнила линию полета этого гроба)”.
Другой интересный факт: в парадной был общедоступный телефон. “21 сентября, 10–11 часов вечера, в телефонной будке […] Лампочка тусклая и стены будки тускло-белые (молочно-грязные)”. “3 октября. Телефонная будка у нас на лестнице”. “7 октября. Вечером, у телефонной будки на лестнице. Мне стыдно, но всякий раз, когда я встречаю на лестнице N. (фамилии не знаю), он так напоминает мне таракана, что я физически содрогаюсь…”
Рюрик вполне мог бы быть членом сообщества “Петроградская диаспора”. Мы знаем его пешеходные маршруты, видим район его глазами, слышим его ушами.
— У витрины мелочной лавки. Геслеровский переулок, 30 августа, днем. Пыльное окошко, замусоленное стекло. Остановился. Смотрю. На ниточке висят открытки, “целая серия”, подряд: портреты Бакунина, Герцена, Желябова, Балмашева с краткой биографией и тут же грошовые открытки с бульварным изображением Распутина и бывшей Императрицы Александры Федоровны.
— 14 сентября, смотря из окон на Крестный ход. Как “неприятно” (жутко) смотреть с большой высоты на людей. Движется что-то темное, ползучее.
— 28 сентября, Лахтинская, возле Приютинской церкви, средь шумной ватаги бегущих реалистов. Как, в сущности, чужды мне все люди; особенно молодежь.
— 25 ноября, утром, угол Широкой и Малого проспекта. Около газетчика, на углу, собралась толпа женщин. Кричали: с нашим народом разве можно как иначе? С ним только плетками и пулями можно…
— Конец ноября (один из вечеров), возвращаясь из города домой. Лахтинская ул., пересекая Малый проспект. Что может быть лучше таких фраз, как “стукни, не промажь” и т.п., сказанных вдобавок соответствующим голосом (хриплым, грубым). Эти слова как старое, хорошее вино. И так же “опьяняют”.
— 25 декабря, вечер, дома. Сегодня весь город занесен снегом. Трамваи не ходят. Тихо, будто в деревне (газет нет второй день, жизнь замерла).
— 15 января утром, на Лахтинской. Прыгая на одной ноге, с величайшим трудом передвигаясь на костылях, балансируя на скользкой дороге (оттепель, но дорога прямо чудовищная; я буквально выбиваюсь из сил, передвигаясь на костылях).
Тут возле толпы суетится неприятный человек в резиновом пальто и зеленых очках, испуганная японская девочка жонглирует ножами, а мальчик выпрашивает монетку, чтобы подать ей, старухи вступают в разговоры с нищими, дамы ругаются, кто из них более благородного происхождения. Как в блокадном фильме Лозницы, дневник Ивнева вдруг оживляет скупую черно-белую хронику не самой парадной части Петроградской стороны.
За десять лет до этого на Петроградской появилось трамвайное движение, и Рюрик ездит на работу в канцелярию и по прочим делам в набитых трамваях. Маршруты его начинались на одной из трех остановок — либо возле аптеки Майзеля (Большой проспект в створе Лахтинской), либо на углу Каменноостровского и Большого, либо на углу Геслеровского и Большой Зелениной.
Он ходит есть в вегетарианские столовые на углу Введенского и Большого и на Большом проспекте около Лахтинской. Лечится в больнице Бруно Морицевича Кальмейера на Большом проспекте, 100 и в до сих пор функционирующей аптеке Майзеля. Молится в Приютинской церкви на Лахтинской или в другой церкви по соседству: “Я нашел маленькую церковь (деревянную) (на Широкой ул., почти на углу Геслеровского), там есть такой уголок у иконы, почти скрытый от посторонних глаз. Как меня тянет туда. Я уже два раза там был. Сидел на табуретке у иконы…”
Ходит выступать сам и слушать речи других: “Манеж Гренадерского полка (угол Монетной и Вульфовой) […] Почему у эсеров (почти у всех поголовно) такие благородные лица? Почему среди эсеров не чувствуешь никакого страха? […] Почему среди “большевиков” так много “подонков”, так много самой ужасной, самой омерзительной и злобной черни? Почему около цирка “Модерн” я чувствую себя оплеванным и загрязненным, почему я не вижу там — человеческого чувства?” Цирк “Модерн” стоял на месте нынешнего конструктивистского дома №9 по Кронверкскому проспекту.
По соседству живут знакомые и родственники. Ивнев заходит в гости к Матюшину на Песочную, к Георгию Иванову на Каменноостровский, к своим теткам и другим родственникам.
Ивнев был свидетелем облавы на Ленина в июне 1917 года — лидер большевиков с апреля до июля жил у своей сестры и ее мужа в одном квартале, на углу Широкой и Газовой: “В десятых числах мы с Николаем Бальмонтом вышли из моей квартиры на Лахтинской и были удивлены большим количеством солдат, расположившихся на ближайших улицах…” Как написано на сайте Музея Елизаровых: “Супруги Елизаровы прожили в этой квартире два года — с сентября 1915 по сентябрь 1917 г. и были вынуждены съехать из-за жалоб соседей по парадной — шумные компании и большое количество посетителей не нравились обывателям”.
Сама Крупская вспоминала свою жизнь на Петроградской так: “Улицы тогда представляли интересное зрелище: везде собирались кучками, шли горячие споры о текущем моменте, о всех событиях. Подойдешь к толпе и слушаешь. Раз я с Широкой до дома Кшесинской три часа шла, так занятны были эти уличные митингования. Против нашего дома был какой-то двор, вот откроешь ночью окно и слушаешь горячие споры. Сидит солдат, около него постоянно кто-нибудь — кухарки, горничные соседних домов, какая-то молодежь. В час ночи доносятся отдельные слова: большевики, меньшевики… В три часа: Милюков, большевики… В 5 часов — все та же политика, митингование”.
10 октября 1917 года, когда Ивнев на Лахтинской, судя по его дневнику, думает неприятное про “китайцев, японцев, желтолицых”, в паре кварталов от него, в квартире большевички Флаксерман на углу Карповки и нынешней улицы Всеволода Вишневского (еще в одном доме обанкротившегося Трифахина) идет заседание ЦК РСДРП(б), на котором принимают решение о подготовке к вооруженному восстанию и образовано Политбюро ЦК во главе с Лениным.
29 октября 1917 года Ивнев находится в 10 минутах ходьбы от места кровавого расстрела Владимирского юнкерского училища на нынешней улице Красного курсанта.
Ивнев прожил у тетушки до весны 1918 года: “Если бы не продовольственная катастрофа, коверкающая характер до неузнаваемости, я вряд ли когда-нибудь переехал от нее”. Впоследствии он не раз к ней приезжал (в дневнике Лахтинская упоминается в 1918 и в 1930 годах), но уже никогда не жил постоянно.
Ксения Петровна Шевцова и ее сын Коля прожили в доме на Лахтинской всю оставшуюся жизнь — до блокады. Видимо, к тому времени их переселили в 13 квартиру. Коля умер в январе 1942-го, его мать — в марте. Похоронены они, соответcтвенно, на Серафимовском и Пискаревском кладбищах.
